Лёха Никонов

Страна это сразу все страны.

Дворцы и неоновые рекламы,

река, вколоченная в гранит,

шум города, очень похожий на крик,

время, в котором, как в светофоре,

снизу на самый верх:

прошлое полное жизни,

настоящее - яркое пятно

и будущее одно на всех.

Ни одного достойного варианта.

Этот город уже ослеп -

дворники усыпили гирлянды,

и даже фонари стали светить тусклее.

Надо учиться маскироваться,

завязать или наоборот развязаться,

влиться в поток людей. Впрочем,

в этом месяце не отличишь дня от ночи

и музыки от стихов,

нормальных людей от сволочи.

В жарком пламени кабаков -

любовь это просто кусок пизды.

Мы сходили с ума от холода.

В это время года не разводят мосты

и всех девчонок увезли из города.

Я присутствовал при расстреле.

Их раздели

догола. Они были приговорены

и в ладошках прятали груди.

Расстрелом командовал президент великой страны -

Владимир Владимирович Путин.

Я зашёл к этим торчкам,

просто от нечего делать

и словно попал в капкан

наркотиков, шлюх и денег.

Три с половиной дня

мы с ними бухали, торчали;

все вещи в глазах у меня

кричали.

Происходящее было, как триллер

с привычно-плохим монтажом -

пацаны зарубались, а девки выли,

как будто их режут ножом.

Одна из них, с видом Лив Тейлор,

корчила из себя звезду,

но я ей, один фиг, не верил,

расценивая как пизду.

Я кинул в неё сигарету,

а сам пошёл на балкон.

Синий балтийский ветер

сопровождал этот сон.

Она побежала за мной,

полезла мне в джинсы нагло.

Я ей сказал - иди домой, -

а проще - пошла ты на хуй!

И тут она прыгнула вниз -

игра оказалась грязной,

а солнце, цепляя карниз,

висело кровавой кляксой.

Ночью все кошки красные.

Помадой из дохлых птиц,

факел ночного магазина раскрашивает

телевизионной вышки шприц.

Прячется между домами,

дешёвым портвейном, контроль.

Ночью все кошки красные.

Все единицы ноль.

Верной приметой реакции -

ночью, все кошки красные.

Выглядывают из квартир полутрупы.

Верь в революцию -

так будет проще!

Жри человеческое говно!

Вот революция! Вот оно

понимание запредельности!

Ты можешь

отказаться от вечности?

Выйти из туалета

сверхчеловеком?

Всё остальное - поза!

Любая твоя угроза порядку

превратится в общение

с поверхностью чистых идей.

Ночью все кошки серые.

В поиске скоростей,

в поединке с балтийскими грозами

и с разорванными листами,

дожди заливаются слёзами

над нашими городами.

По моему подоконнику стекают

капли дождя и нет ничего проще,

чем рассказать о красоте

падения этой капли, высоте

её измерения.

Каждую долю мгновения

тормозя время

надо ли выражать?

Жаль, если это действительно надо.

Справа и слева финский залив.

И в этом такая правда,

как в том, что шевелится лифт

в доме напротив. Живёт шизофреник,

умирают герои или мещане.

Это не озлобленность, поверьте,

это отчаяние.

Итак,

поднимавшийся по лестнице человек,

- время двенадцать, энное декабря. XXI век, -

как любой обыватель - мудак.

Итак, он поднимается по лестнице.

О, стены; обоссанные и разрисованные

знаками, матерной руганью, именами

и объяснениями в любви.

Грязные стены блочных домов. Они

притягивают, как магнит

уличный шум - пустоту мира.

Квартира

полыхает от понимания тайны, в ней

человек поднимается по лестнице на самый верх,

то есть на самый последний этаж.

Расстояние в триста шестьдесят пять дней -

ругань и саботаж,

где цифры танцуют и время - враг.

Итак,

он стучит в эту дверь. Мудак,

что его там ждёт, кроме

электромагнитных волн;

магнитофона, компьютера, телевизора,

радио, видео, микроволновой печки,

девки,

которую надо любить,

потому что любить надо.

Я ненавижу этого гада.

Итак, дверь открывается.

Лай собак врывается

вместе с вонью парадной.

В моём государстве,

то есть в холодной и грязной стране,

где ничего не светит мне никогда,

всегда

люди ходят с серыми лицами.

Некоторых тормозит милиция,

некоторых даже отпускают

или пинают в своих отделениях

менты моего поколения.

Он вошёл,

она радостно шепчет - здравствуй.

Вот картина мелодраматической срани,

хотя он для неё, возможно, станет

кем-то, вроде Улисса, которого не было год,

и теперь он вернулся.

Фонари в подворотне пинают в живот

улицу.

И чёрный магнитофон

страдает музыкой прошлого

тысячелетия в комнате из восемнадцати метров;

в определённом смысле её ровеснице,

если метрическую систему перевести в года.

И они говорят, что всегда

будут другдруга любить.

Меня начинает тошнить.

Хватит пиздеть!

Иди разбивай витрины,

если ты социально против.

Хватит пиздеть!

Выеби свою сестру,

если тебе на всё плевать.

Хватит пиздеть!

Ты можешь только жрать

пиво, работать на ёбаную систему. Знаю;

чтобы хоть что-то иметь.

Поэтому заклинаю:

Хватит пиздеть!

Хватит пиздеть, потому что с годами

город съёживается,

становится меньше.

Ментами утыканные перекрёстки,

десятилетия вешают.

Кровоподтёками переходы

ломают линейность проспекта;

и всё-таки у свободы

определённый вектор.

Хватит пиздеть. Он примитивен,

точно игра в крестики - нолики,

когда авторучка удав,

слова, как визжащие кролики;

когда авторучка топор

и лезвие гильотины.

Как же держится до сих пор

бумага - тварь и скотина?

Визжат под пальцами поколения.

Чувствуют, суки, смерть -

Воля и Представление.

Поэтому хватит пиздеть!

Я проткнул свою руку шилом

и теперь вся ладонь занемела,

я хотел, чтобы было красиво,

хоть и выглядит скверно.

Пьяная мразь злорадствовала

- Тоже, мне, горе.

А кровь текла по канализации

в балтийское море.

Я мечтал видеть их повешенными.

Тех, кто меня окружал

перестрелять, как собак бешенных.

Один из них мне сказал

- Ты дерьмо! Ты никому не нужен!

Я ответил, что нужен всем,

а в его зрачках суженных

отсвечивал Вифлеем.

Потом я бил ему морду,

и меня оттаскивали бляди,

одну из которых, по ходу,

я отодрал. На кровати

в прокуренной комнате, я проснулся

.окошко царапал снег.

люди ходили по улице.

Среди них был только один человек.

Он зашёл в эту комнату. Мне стало плохо.

. кажется, это было воскресение.

Он схватил мою руку - Послушай, Лёха,

я русский поэт Сергей Есенин!

- Отстань от меня! - закричал я в ужасе,

- Ты повесился, предварительно вырезав вены

ещё в прошлом веке! - и комната кружится,

выворачивая свои стены.

За подкладкой реальности

прячется что-то.

Смысл поэзии, вычислить что.

Говорят, это бессмысленно,

то есть о том,

что реальность это так много,

а мы её часть, неспособная

верить, любить, наблюдать этот круг,

в котором окружность отсутствует.

Поэту останется только звук

произносимого предложения.

Невыносимое положение!

Но ведь слова это только начало,

того, что когда-то, взрывалось, кричало,

а теперь тихо стонет всё тише и тише,

так, что никто ничего не слышит.

Кроме поэтов.

...ещё я добавил несколько слов

про то, что это уже любовь,

но не смотря ни на что

мы будем смеяться

вместе с начавшейся осенью.

Год после Бислана.

Мы стали ещё хуже и ко всему прочему

я кажется подцепил простуду.

Серым почерком

самолёт пишет в небе неприличное слово.

Когда я сегодня проснулся - часы показывали пол-второго

и солнце врезало свой жёлтый кусок

как раз в середину кухни.

Воняло хозяйственным мылом.

Я знаю, что некрасиво

сообщать об этом в любовном письме,

но может быть между этих строчек

ты увидишь тоску

и тогда этой ночью

мы станем другдругу ближе.

А, сейчас, подоконник лижет

побледневший солнечный луч,

также, как я у тебя между ног позавчера.

Это письмо всего лишь предлог.

Это письмо всего лишь игра.

Главное - что свобода

требует точного выбора.

Возможно

мир - это мусорная корзина, в которую брошена

горящая зажигалка пристального взгляда солнца.

Хуже, чем черви в гниющем мясе,

крошатся времена года.

Пламя из любви и грязи;

природа шевелится за пределами города.

Надо быть полным дерьмом,

чтобы стучаться в дверь,

закрытую навсегда.

Я, лучше, найду мента

и проткну ему горло штыком.

За то, что в тот день, мельком,

только краем зрачка, случайно

я видел, как орёт отчаянно

вся реальность.

Весна опять наебала;

Вместо тепла - холод.

Моя авторучка застыла

меня окружает город.

Трава, которая имела глупость вылезти,

выглядит лицемерным вызовом

уже подыхающей зиме.

Машины едут в сторону центра,

может там хоть немного теплее.

Птицы, что вчера надрывались, ополоумев,

все как одна заткнулись,

как будто их просто не стало.

Весна опять наебала

этот проклятый город.

Моя авторучка застыла.

Вместо тепла - холод.

Заря над рабочим районом долго

прыгала между домами.

У меня есть трава и водка,

и никакой морали.

Вот ночь и белые фонари,

как декорация для любви.

Вот зашторенное окно.

В него не посмотришь, оно

закрыто цветной занавеской.

Вот белая, тонкая леска -

дым заводской трубы.

Качаются тихо столбы,

город молчит, издавая крик

на очень короткий миг.

У этого мига нет края,

и я это принимаю.

Вечность, конечно же, круг.

Жизнь, безусловно, квадрат.

Из города Эн в Петербург.

Электричка. Оттепель. Март.

Так миллиард вещества

вращается в карусели

времени, как слова,

которые надоели.

Я же тебе сказал,

что не могу видеть людей,

когда солнце пинает слепые глаза

ленинградских пустых площадей.

Я же тебя просил

не выходить на улицу днём,

а теперь мы едем в грязном такси

неизвестно куда - вдвоём,

полусонные, хотя время всего

два с половиной часа

и у нас с тобой нет никого,

кому мы могли бы сказать

- я тебя знаю, - таков

принцип всего секретного.

Только я отказался от прежних стихов

совсем не для этого.

Посмотри, как солнце лучами вытерло

всю улицу до светофора.

Это выцветший воздух Питера

держит июль за горло.

Белая ночь представляет собой

серый размазанный цвет.

Каждый из нас, выжигая пространство,

оставляет какой-нибудь след -

принцип определенности места.

Я смотрел на кровавое тесто

восходящего солнца и знал,

что здесь не хватает красок.

Я хватал воздух ртом, ничего не понимал,

меня окружали люди,

и я не увидел их глаз.

Мы проживаем одну только жизнь

бесконечное количество раз.

Девочка шла вдоль дороги.

Её обгоняли машины.

Она могла трахнуться с кем угодно

и всё равно была чистая.

Её снам позавидовал каждый,

если бы мог их увидеть.

В придорожном кафе она пила водку

с водителями грузовиков,

делала им минет,

расспрашивала про любовь.

- Как это бывает, когда любишь?

Те, что-то мычали и старались

побыстрее уехать.

Она напрашивалась в дорогу.

Ей хотелось увидеть весь свет.

А ведь её сны, были гораздо важнее,

чем представления обычных людей

о любви и других городах,

потому что в их тусклых мечтах

ничего интересного нет.

Пропало стихотворение,

в нём было четыре цвета -

настоящее совершенство.

Я его потерял то ли в метро, то ли в подъезде,

а может на улице.

Тому, кто его найдёт, не позавидуешь -

находиться в постоянном ужасе,

мучиться

присутствием чистого абсолюта.

Ничего интересного.

Поэтому я, как будто,

не требую, чтобы его вернули и даже

покажу две последние строчки.

Расцарапали окна многоэтажек

пальцы сиреневой ночи.

Люди сидели в квартирах.

Собака подыхала в подъезде.

Из её пасти текла слюна,

она дышала, так быстро,

что это было похоже

на шум вентилятора.

У моего приятеля

завелась подружка,

которая работала стриптизёршей

и он целыми днями дрочил

на её отсутствие,

В городе нечем заняться, это точно.

Собака начала дёргаться

мелкой дрожью,

её глаза - зелёные звёзды,

были ни на что не похожи,

кроме зелёных звёзд.

Я часто слышу этот вопрос -

почему только плохо? -

Собака умирала так долго,

мучительно, страшно и отвратительно,

что её ещё полуживую

выволокли во двор, заботливо

подстелив под неё старую тряпку.

Добрые люди.

Собаку тошнило так гадко,

её смерть содержала такие цвета,

которые я не видал никогда.

Я сидел напротив и наблюдал

ужасное поле битвы,

и визги собачьей молитвы

принимал за реальность

в её непростой красоте.

Я видел лишь то, что видел.

Собака подохла.

Я ехал домой и ненавидел

всё что меня окружало так долго:

люди, дома, тротуары, вокзалы,

рекламы в дерьме изумрудных ширм,

и в новостройках, с чёрными дырами выбитых окон,

сирены ментовских машин.

В одиннадцать вечера события ускорились.

Очередная страница была перевёрнута.

Я понял, что снова стою у стенки.

Градусник показывал диалектику холода

без всякой оценки.

Влюблённые пытали другдруга

в далёких, глухих комнатах.

Им была необходима разлука,

но они этого не понимали -

девчонка кричала без всякого повода.

Они меня, окончательно, достали.

Это была рекламная акция,

невозможная подлость и провокация,

наглость, двуличие, ложь и подлог.

Самолёты летели в Нью-Йорк.

Бомбы стали чем-то вроде дождя,

а в телевизоре убивали детей.

Парочка выясняла отношения.

Моё поколение пристально

наблюдало за тем, как убивают детей.

Всё происходило достаточно быстро.

Отрезок времени это просто выстрел,

направленный в никуда, в ничто.

Его любовница схватила пальто

и убежала, ударом двери

заставляя себе поверить.

Я знаю, что будет хуже,

я знаю, что бесполезно,

я знаю, что ночь по лужам

бегает по колено,

я знаю, что безразлично,

я знаю, что ветер кричит,

я знаю, что неприлично,

я знаю, что стукачи

есть даже на небесах.

Я знаю в твоих глазах

похоть, любовь, отвращение

и даже такие видения,

которые ты не видала.

Я знаю, как умирают собаки,

я знаю, что этого мало,

я знаю, что звёзды - знаки,

я знаю, что то, что невидимо

может существовать,

я знаю, что должен знать.

К сожалению, умной и верной

быть невозможно. Нельзя!

Спермой

ты измазана вся.

Я могу без тебя жить!

Я плевал в твои, чёрной тушью,

размазанные ресницы!

- А как же социальное обеспечение?

Тебе повезло родиться

красивой

и гладкой, как латекс,

мечтой тинейджера.

О, принцесса поллюций и шейпинга

с узкими бёдрами

и грудью из порно восьмидесятых.

В пристальных взглядах!

В лифте и на скамейке

давай, пока ты такая!

- А как же социальное обеспечение?

Я захапаю всё солнце,

как свободу, проёбанную в девятнадцать

в угоду свободе -

ницшеанскому наебалову,

монтеневского высокомерия

и слизи теоретиков анархизма !

Я никому не отдам солнце !

Оно, в общем-то, никому и не нужно,

поэтому оно и моё;

Только моё солнце !

Улицы или беременная,

бетонная клетка,

с редкими поездками за город.

В карманах сигареты и конопля.

Деревенщина, бля,

в спортивных костюмах косится

наглыми и пустыми глазами.

Ну вас нахуй !

Мы приехали за грибами,

потому что л.с.д. не купишь,

как хотелось бы,

в какой-нибудь аптеке, по быстрому.

Флэш-бэки, вот и всё что осталось,

которые, как выстрелы

в оцепеневшую группу

Мовсара Бараева

не лишают скотень иллюзий, а только

изменяют сознание, как и некоторое количество грибов.

С ними то, уж точно,

прихватишь солнце и всю

объективную реальность прочно.

Руки рисуют знаки

налево или направо.

Над крышами, рваной радуги

дурацкая переправа

кривляется. Свастика промышленной зоны

в кольце кривой теплотрассы.

Я стою слева от перрона

у железнодорожной кассы.

Тебе не хватает малого -

понять, что нас только двое,

что время одно наебалово,

пространство другое.

- Красный рот,

синие глаза,

чёрные волосы,

семьдесят стихотворений,

примерно столько же песен,

две-три статьи

в самиздатской прессе.

Изнасилования,

наркотики,

страх перед беременными,

истерики на сцене

и в жизни,

моя любовь,

одиночество и слова.

- Всё могло быть намного лучше.

- Мой любимый художник Делакруа,

мне нравится поэт Слуцкий.

Мой возраст тридцать два года.

Я ненавижу партии и группы.

Я до сих пор считаю, свобода -

единственное ради чего стоит жить.

- Всё это конечно, круто, но позвольте спросить:

вы гордитесь этой галиматьёй. Считаете себя пророком,

при этом, не видя за собой, буквально, ни одного порока.

Ведь раз, вы их выставляете, значит считаете

это естественным для человека -

эксгибиционизм!

- Я всё время спускаюсь вниз,

я курю сигареты,

траву и гашиш.

Я не разу не ездил в Париж,

зато видел Москву - она отвратительна,

так же как все города.

Мне всегда казалось таким удивительным,

что иногда.

- Я не об этом. Ведь всё же признайтесь -

это какой-то бред и ничего нового;

заливать весь белый свет,

извините, но самым настоящим говном.

- Я утверждаю: любовь это оружие,

определение хлеще:

это канализация для сердца.

- Вы сумасшедший?

- Мой диагноз -

шизо-истероидный тип,

с ярко выраженными нарушениями адаптации,

я был влюблён,

обнимал предателей,

я всё время играл с огнём,

требовал слишком многого.

- Вы пишете ночью или днём?

- Ничего особенного;

посмотрите содержание.

Я не выполнял ничьих приказаний,

но жду их целую жизнь.

- Кажется, вы уводите разговор в сторону.

- А у нас платоновский диалог?

- Нет, я к тому, что, не лучше ли

признаться и подписать показания!

- Мой текст это просто залог

вашего непонимания,

но признайтесь и вы, что всё же

вы чувствовали что-то похожее,

в смысле, чем ниже - тем выше.

- Говорите, пожалуйста, тише,

я, ведь, всего лишь ангел.

Подписываете показания

или нет?

Это не биография или автопортрет -

это признания.

- Я не ангел, я просто поэт.

До свидания.

Техника - крайняя степень формы,

Быстрого - категория времени,

Письма - коннотация свободы.

Вчера надрывались сирены

в туалете петербургского клуба.

В дыме сигарет и сканга

я блевал в унитаз, одна подруга

держала меня за колени.

Орала (хоть я ничего и не слышал

в своём понимании слова нирвана)

- Все говорят, у тебя едет крыша

от транквилизаторов и марихуаны.

Держала меня за плечо

и радуга звенела в сиянии

ржавой воды унитазной дырки.

Техника быстрой линии,

для которой не существует крики

ёбаной дуры из полуподваль-

ного клуба на Перекупном.

Поэтому Грааль

любая посуда с вином.

Именно так я пинаю сознание.

С ними невозможно разговаривать.

Хоть я и не пизданутый гедонист,

я и теперь заворожён реальностью,

и даже, подпишусь под тем,

что не хочу ничего другого,

потому что не знаю зачем.

На небе розовый лак.

Я еду без повода

в метро, которое разноцветный червяк

во внутренностях города.

Я мечтаю о том, что неплохо бы

обзавестись пистолетом.

То есть, каждому настоящему поэту

я бы выдавал по пистолету!

Станции с охуевшим видом

шатаются, точно пьяницы.

Я утверждаю, что между шахидом

и поэтом нет никакой разницы.

Каждый из них выжидает,

чтобы потом взорваться -

красным, оранжевым цветком;

книгами и поездами

в которых людей битком -

они движутся, оставаясь на месте,

потому что движение всё!

Я хотел рассказать об одной поездке

и ничего, что ещё.

Ах, возьми меня с собой

туда, где лето,

туда где тёмно-синий прибой

стонет в объятиях ветра.

Туда, где можно трахать кого попало,

курить траву и ничего не делать,

туда где небо огромное одеяло

как будто разрисовано мелом.

Куда ментов вообще не пускают,

где солнце прыгает так высоко,

что даже глаз не хватает

увидеть как оно далеко.

Это прекрасней, чем можно представить;

видеть, как бледно-розовым светом

блестят твои губы.

Когда ты была подростком,

мечты были ярче,

как у всех нас.

Теперь тебя дёргает на дискотеке

обычная жизнь.

Когда у тебя начались месячные -

брат забухал, проездные билеты стали дороже,

а водка дешевле.

Мне шепчет на ухо жизнь -

проснись.

А дискотека пульсировала,

точно гигантская артерия.

Ничего не было слышно,

кроме биения сердца,

кроме визга новорождённых,

родившихся в эту ночь.

Хотя мы всё слышали,

мы не обращали внимания

на продолжение такой удивительной жизни.

А она, сворачиваясь в себя,

в кашу естественного отбора

существовала неизвестно для

чего другого.

Утро это глухой удар,

концентрация пустоты,

утро это такой пожар,

в котором горят мечты.

. и всё-таки бывает такое:

луч солнца режет собою обои

пополам

и я сам,

и всё, что меня окружает,

превращаем секунды в года.

Нет, правда, бывает, что иногда

я верю в любовь, и твои жесты

не фальшивят и представляют собой послание,

где есть простота оправдания

фальши, и значит её уже нет!

Необходимость сознания это привет

из места, в котором солнце не обязательно существует.

Меня это не волнует.

В середине у жизни

я видел синий забор -

подростки прибили к нему рыжую кошку.

Она была похожа на огонь.

Соборы и церкви висели в воздухе,

подсвеченные её глазами

и прожекторами.

Я начал блевать.

Оранжево-синий пейзаж

дёргался передо мной

и в этот момент я понял,

что уже следующей весной

начну очередной лирический сборник.

Правда, я всё заблевал,

но это, конечно, мелочи

по сравнению с вашей жизнью.

О, конечно! Я знал,

сколько стоят мои слова

по сравнению с вашей жизнью! Едва

ли дороже

чем жизнь этой рыжей, замученной кошки,

рыжей кошки на синем заборе.

Если слова ничего не стоят,

вы ничего не стоите тоже.

Ненужное следует уничтожить.

Я прошу тебя - молчи,

это будет лучше для нас обоих.

У тебя в глазах тот же цвет,

что на обоях.

У тебя в глазах много больше

тебя самой.

Между нами, как будто брошена

головная боль.

Эта комната,

стул, телевизор,

ваза с цветами; в ней словно в призме

отражается луч из окна,

за которым раскачивается стена

пятиэтажного серого дома,

тротуар, облака,

всё как будто знакомо,

но имеет другой, подозрительный вид.

Между нами как будто стоит

конвоир. Так, что просто молчи

в зареве концлагерной печи -

великой любви, неопрятной,

как бесконечность вселенной.

Стены

у комнаты - четыре глаза,

стул, телевизор, прозрачная ваза -

всё отражается в этих глазах.

Имени не назову.

Ты, обычная девчонка -

только твоя слюна

сладкая, как сгущённое молоко.

Мона Лиза, конечно, блядь.

И про это стыдно не знать.

Давай!

Раздвигай свои ноги, глотай

сперму. Так останавливают время.

Это тебе не Марсель Пруст,

а настоящий Уэллс.

Лёгкие наркотики, секс -

чтобы тебя убедить,

что стыдно так просто жить.

Я оказался случайно

в центре зимы и холода,

когда будильники заверещали

по всему городу.

Я увидел дырявое небо

и понял, что это послание.

Необходимы - победа,

рифма, трава и реланиум.

Надо было звонить барыге,

а потом ждать открытия книжного маркета,

в общем, необходимы - книги,

трава и транквилизаторы.

Присутствие прочего недоказуемо.

Кайф это то, что возможно проверить,

то есть все то, что непредсказуемо

невозможно измерить.

Путинский принципат в телеприемнике

огласил помещение криком,

когда в середине вторника

я пришел покупать книги.

Мойка или Фонтанка, я слабо

разбираюсь в названии местных канав,

тоже орали как падлы.

Я где-то ошибся, назвав

происходящее грязной шуткой,

но только когда я зашел в магазин

книги как проститутки начали лебезить.

Я пытался смотреть только прямо.

Мне очень хотелось пить.

А на полках разыгрывалась драма,

и я ее не мог остановить.

Книги орали и жрали другдруга,

раззевая бумажные пасти,

а на улице красная вьюга

разрывала прохожих на части.

Это действительно было круто

и я снова забыл все слова,

потому что закончились - утро,

транквилизаторы и трава.